Сюжет, жанр, микробы и сталь
Конец XIX века. Над Одессой парит аэростат изобретателя и фельетониста Михаила Фрейденберга. Для приморского города это праздник — прогресс теперь достигнет даже самого бедного жилища. Вскоре Михаил Фрейденберг вместе с женой Анной Пастернак (сестрой художника Леонида Пастернака), сыном Александром и дочерью Ольгой переедет в Петербург, где усовершенствует созданную еще в историческом порто-франко автоматическую телефонную станцию и создаст автоматический наборщик (линотип). Каждый теперь услышит друга в трубке, каждый прочтет быстро набранный текст, мир станет сообщительнее.
Блокада Ленинграда. Небо над мужественным городом прикрывают аэростаты, наборщики замерзшими пальцами нажимают клавиши линотипа. Изобретения Фрейденберга и его коллег дарят людям последнюю надежду. Ольга Михайловна Фрейденберг, профессор Ленинградского университета, исследовательница античной литературы, пишет дневник об «осаде человека». Можно ли сохранить себя, когда надежды не остается? Может быть, у тебя есть надежда, но есть ли она у того, кто на другом конце телефонного провода?
Если говорить о деле О. М. Фрейденберг (1890–1955), оно было простым — приблизить науку об античности к критической социологии. Кто начинает читать работы Фрейденберг, часто удивляется: например, Изольда, возлюбленная Тристана, оказывается аккадской богиней Иштар и греческой Афродитой, а вход Иисуса в Иерусалим — продолжением аграрных праздников, в которых осел должен оплодотворить землю и дать новый урожай. Казалось бы, это сравнительная мифология, одна из гипотез о влиянии более ранней мифологии на более позднюю, — но за ней стоит очень продуманная социология.
Например, Иштар как богиня, регулирующая размножение всего живого, соответствует начальной функции города: в нем был избыток продуктов, позволявший заводить большие семьи, но там же из-за скученности вспыхивали эпидемии. Изольда как идеальная дева и губительница и есть тогда наследница Иштар. Или осел Иисуса входит в город, т. е. место, где и хранились изначально избытки урожая, — а значит, это не просто оплодотворение природы, а учреждение новых цивилизационных правил, создание новой религии. За много десятилетий до таких обобщающих книг о развитии мировых цивилизаций, как «Мир-системный анализ» 1 И. Валлерстайна или «Ружья, микробы и сталь» 2 Д. Даймонда, Фрейденберг говорила о единстве мировой истории и драматизме ее сюжетов, так что «историческая драма» для всех, кто читал Фрейденберг, — не стертый штамп, а точный термин.
Это и была ее основная тема исследований: палеонтология литературных сюжетов — то, как в них отражаются социальные институты и ритуалы. До нее в нашей стране обычно вслед за В. фон Гумбольдтом и романтиками искали отражение социальных институтов в языке – «Язык есть исповедь народа» (П. А. Вяземский), — тогда как Фрейденберг стала искать институты в сюжетах и жанрах. Например, первоначальное гадание, раздача урожая, при которой вдруг может всем не хватить, превращается в трагедию, а успешный подсчет урожая — в комедию. Литературные формы — это как бы конституции социальных институтов, которые отошли на второй план или даже почти исчезли, — но литература позволяет возобновить социальное уже среди слушателей и читателей, создать новые нормы человеческого общежития. Мы видим, что Фрейденберг здесь ближе авангарду, чем соцреализму, который берет готовые нормы человеческого поведения и создает избыточную картинку, заставляющую принять их как единственный источник эмоционального переживания. Авангард как раз исходит из того, что у художника очень мало ресурсов и нужны сильные приемы, чтобы искусство приобрело социальное воздействие.
Руководителем Фрейденберг одно время был академик-кавказовед Н. Я. Марр, фигура противоречивая в истории нашей науки. Он противопоставил генетико-типологическому исследованию языков свой метод «яфетидологии» — «яфетическими» он называл языки угнетенных народов в разных частях Земли, предполагая, например, что в Риме патриции говорили на латыни, а плебеи — на утраченном «яфетическом» языке. Так, по-латыни вор fur, а отруби или шелуха — furfur, как бы «вор в квадрате», т. е. некий не самый стратегический запас для плебеев, побочный продукт труда, как бы незаконно приобретенное природой. В отличие от аристократических языков, языков угнетателей, описывающих только высокий быт, яфетические языки близки трудовым выкрикам и жестам, в них осмысляется труд изнутри труда. Например, человек сначала рукой показывал на предмет, потом стал сопровождать это выкриком, и из него появилось и слово «рука», и слово «жена» — как та, на кого мужчины чаще всего показывают. Понятно, что лингвистически теория Марра ненаучна — нельзя утверждать существование предмета, о котором ничего не известно, вроде «языка плебеев». Но опять же Марр за несколько десятков лет предугадал проблему работы Г.-Ч. Спивак «Могут ли угнетенные говорить»3 — согласно Спивак, простое использование политических оборотов, созданных угнетателями, превращает угнетенных в угнетателей, и нужно создавать язык угнетенных на других основаниях.
Фрейденберг хотя и чтила руководителя некоторых своих исследований, держалась на расстоянии от яфетидологии. Когда сотрудникам Института речевой культуры было велено вести дневник научной работы, она написала пародийный дневник «О неподвижных сюжетах и бродячих теоретиках» 4, где показала, что в работе с литературными сюжетами невозможны поспешные обобщения, что в каком-то смысле надо выйти «в поле», к носителям социального опыта, и посмотреть, как они воспринимают драму или мелодраму. Но так как Фрейденберг исследовала древность, то такое путешествие могло быть только мысленным. Конечно, она авангардист — если другая знаменитая советская концепция мифа, принадлежащая А. Ф. Лосеву, в которой «миф — развернутое магическое имя», напоминает медитативность кинематографа Тарковского, то мифология Фрейденберг — это «вертикальный монтаж» Эйзенштейна, соединение в одном кадре сюжетов, социальных практик и эмоциональных реакций. Миф у нее не объясняет или учит, как нужно жить, но изнутри самой жизни дает объяснения и поучения, смысл которых со временем утрачивается или становится непонятным.
Вопросы после ответов
Записки Фрейденберг разгадывают непонятное в современности. Почему все боялись в годы Большого террора? Почему люди терпели унижения? Почему от нее отворачивались, когда в 1937 году она собирала передачи брату, сама не зная, что слова «без права переписки» означают казнь? Почему не все были солидарными в блокадном городе, несмотря на массовый героизм защитников города? Почему люди привыкли к виду смерти и отчаялись в жизни?
Фрейденберг говорила косвенно об абсолютном зле нацизма — оно состоит не просто в убийстве, а в том, чтобы не спасать людей: надо уморить их голодом и пытками просто потому, что существуют такие инструкции по осаде и по устройству тюрем и не видны другие сценарии. Абсолютное зло как банальное, лишенное воображения, лишенное возможности увидеть связь двух или трех вещей, которая могла бы спасти жизнь людям, — это открытие Фрейденберг до «Банальности зла» Ханны Арендт.
Но она обличает и зло репрессий как порабощения. Дело даже не в том, что в ГУЛАГе кто-то умирает от цинги, а кто-то от холода. Признать лагерную систему неотменимой — это признать себя вечным рабом; а как отменить лагеря, никто не знал. Фрейденберг здесь исследовала ситуацию, когда никакой поэтики сюжета и жанра нет, нет практик, которые позволяют принять ответственное решение, но только бесконечное воспроизведение одного и того же страха.
Скандал, склока и другие термины новой политологии
Русско-американская исследовательница Ирина Паперно не первый раз выступает толковательницей эго-документов, т. е. личных записок. В ее предыдущей книге «Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах»5 в одной из глав разбирались записки Евгении Киселёвой, советской колхозницы, решившей представить свою жизнь как киносценарий: спроецировавшей штампы кино на свою биографию и при этом наивно излагавшей эти штампы как перволичный опыт. Киселёва могла рассказывать о ссоре с мужем в рифму по подобию песен Долматовского и повторять телевизионные репортажи, считая, что они такая же ее жизнь в колхозе, как и прочие обстоятельства. Обычно этот рукописный «сценарий» характеризуют как наивное письмо, это увидели в нем издатели Н. Н. Козлова и И. И. Сандомирская, в остальном глубоко истолковавшие эти тетрадки. Но Паперно как раз увидела в этом документе другое — не наивное отождествление себя с господствующими дискурсами, речью Брежнева и песни из фильма Пырьева, но очень продуманный сюжет и жанр, как раз в том смысле, в каком о «поэтике сюжета и жанра» писала Фрейденберг. Паперно изучает в этих бесхитростных записках настоящую военную драму: Великая Отечественная война находится в центре произведения, определяет и все жизненные перипетии героини, и отношение к происходящему, даже к телепередаче или походу в магазин. Тем самым можно сказать, что Евгения Киселёва воспроизвела жанр военной драмы как важнейший узел социального опыта и благодаря этому сделала свои записки лучшим материалом для такой новой палеонтологии.
В только что вышедшей книге Паперно дневники Фрейденберг также получают необычное толкование. Полностью они не изданы, и исследователи, читающие их в архиве, обычно выбирают отдельные сюжеты, такие, как история репрессий конца 1940-х. Паперно видит в этих дневниках другое — переход от эпоса и драмы к роману. Все мы знаем, что роман — это как бы распродажа удешевленных жанровых форм, где в одной главе будет трагедия, в другой — фарс, в третьей — житие, в четвертой — утопия, и при этом ход событий будет эти жанры связывать.
Фрейденберг, согласно Паперно, и оказалась в самом страшном романе, где каждый жанр и стиль уже не равен себе, где любое слово вышло из своих пазов. Например, ты пишешь бюрократическую рекомендацию своей аспирантке, но от этого зависит, получит ли она продуктовый паек и жилье, и поэтому этот бюрократический документ пронизан всем радушием и сердечной горечью. Или Фрейденберг в 1925 году просила поддержки у Луначарского в проведении исследований, чтобы обеспечить приоритет русской науки — но в 1949 году, после проработок «космополитов», слова о приоритете русской науки звучали совсем иначе.
Такая постоянная замена одних смыслов другими, когда любое твое желание оказывается уничтожено сложной институциональной системой, но ты продолжаешь сохранять любовь к своим ученикам, и составляет для Паперно ткань этого романа. Многие эпизоды книги совершенно замечательны, например, как Фрейденберг с иронией относилась к участию коллеги И. Г. Франк-Каменецкого в официальной антирелигиозной пропаганде, считая, что он упрощает и собственный миф, собственную стратегию жизни, а Фрейденберг видела в этом погибшем в 1937 году под колесами грузовика ученом своего Тристана, обожаемого полубога. Споры о том, насколько Фрейденберг в записках справедливо говорит о других коллегах, обвиняя их в компромиссах, после книги Паперно становятся бессмысленными — дело ведь не в том, правильную ли они стратегию выбрали, например, научно полемизируя с тем, кому грозила тюрьма, а в том, что любви в них не было так, чтобы они не были «кимвалами звенящими».
Рассматривая десятки таких quiproquo, подмены выхолощенных слов, Паперно подводит читателя к выводу, что Фрейденберг — политический мыслитель, сопоставимый с Ханной Арендт и Мишелем Фуко, писавшими, как контроль и подавление унижают человеческое тело. Так, донос в ее системе — это не просто нравственное падение, а низкий эпический поступок, вызывающий романную ситуацию — склоку. Как Бахтин писал о «скандалах» в мире романов Достоевского, так Фрейденберг еще объемнее, чем Бахтин, описывает скандал нечистоты в этом советском «романе». Написать донос — это не просто посадить человека, это обворовать всех, сделать всех подозрительными и склочными, заставить всех бояться и озираться, находясь внутри скандала. А когда доносов много, это и создает ситуацию нечистоты, осквернения, гнусности, которая кажется безвыходной. Это как «война всех против всех» по Гоббсу, но лучше сказать «нечистота всех по отношению ко всем».
Наконец, Паперно усматривает во Фрейденберг не только русского Фуко и Арендт, но и политического теолога. Она ждала суда над зачинщиками безобразий, где голод, спекуляция и доносы сплелись в единую нечистоту. Конечно, это не мог быть гражданский суд — это соответствие Страшного суда, некоторого морального решения, в свете которого вся история начинает выглядеть иначе. И этот Суд — уже не эпос и не роман, но то, что Фрейденберг находила в древнейшие времена, в начальной истории человечества, когда человек научился не только кричать, но и говорить, а значит, выносить одним словом суждение о происходящем.
Александр Марков, профессор РГГУ
Дальнейшее чтение
Электронный архив научных работ и личных документов О. М. Фрейденберг. freidenberg.ru/Docs
Дружинин П. А. Идеология и филология. М.: Новое литературное обозрение, 2012. imwerden.de/publ-13515.html
Брагинская Н. В., Шмаина-Великанова А. И. Сестра. Переписка Ольги Фрейденберг и Бориса Пастернака // Вестник РГГУ. Серия «Литературоведение. Языкознание. Культурология. — 2017. — № 4 (25). — С. 99–116. history.rsuh.ru/jour/article/view/293
1 en.wikipedia.org/wiki/World-systems_theory
2 elementy.ru/bookclub/book/311/Ruzhya_mikroby_i_stal
3 v-a-c.org/publishing/can-the-subaltern-speak
4 freidenberg.ru/Docs/Научные-труды/О-неподвижных-сюжетах-и-бродячих-теоретиках
(1 оценок, среднее: 4,00 из 5)
Загрузка...