Про весну

Между прочим, в землях поюжнее весна — время сумбурного цветения и перелива красок. В наших черно-белых широтах о ее наступлении поют ручьи. Главный ручей моей жизни сбегал от памятника Гоголю к тому месту, где от бульвара отрастал Сивцев Вражек. Вода скучает по водоплавателям. В моем случае кораблем служила щепка поострее и посноровистее. Мы устраивали соревнования по прохождению на скорость порожистого маршрута. Вода точила слежавшийся снег, прихватывала комочки грязи, обгоревшие спички, окурки, которые лепились в сорные плотинки. Щепка утыкалась в них, и тогда разрешалось легонько подтолкнуть ее. Пробив плотину, она увлекала за собой мутную струйку, которая подгоняла щепку до следующей запруды.

Добежать до Москвы-реки было тоже недолго. Я стоял на набережной; с другого берега, где располагалась конфетная фабрика «Красный Октябрь», густо несло удушливым шоколадом, в черной воде дыбились льдины, они налезали друг на друга, стукались с оглушительным треском, нагоняли восторг и ужас.

После окончания водной стадии весна приступала к сухопутной части годового кольца. Размороженный пейзаж оживлялся краской: зеленел газон, зеленели кусты, деревья покрывались нежным пушком. Зимний спортивный инвентарь задвигался в углы, предварительно пронафталиненные шубы вешались в гардероб, заоконный воздух заполнялся веселеньким ситчиком, мельканием легких туфелек, обутых на стройные ножки в капроновых чулках со стрелкой. Мужские брюки светлели на глазах.

У метро «Кропоткинская» внезапно выставлялись сундуки с мороженым и тележки, из которых торчали стеклянные цилиндрические сифоны с темно-вишневым сиропом. Эти агрегаты управлялись толстыми тетеньками в белых халатах. Ты опорожнял безразмерный граненый стакан, пузырьки щекотали небо и нёбо, газ шибал в нос, сироп отзывался сладкой отрыжкой. Тетенька хватала пустой стакан короткими пальцами, опрокидывала его дном вверх, нажимала краями на металлический круг с дырочками, из которых пару секунд неубедительно брызгало. От конвейерной мойки руки тетенек были чистыми-чистыми, что вряд ли можно сказать о стаканах.

На обнаженной земле мы чертили неаккуратный круг для игры в ножички. Складной перочинный ножик то ловко втыкался, то ударялся в камушек и безвольно падал. У кого-то земелька прирастала, у кого-то убывала. Идеальная тренировка для будущих геополитиков. Девчонки же чертили на земле аккуратненькие квадратики — чтобы попрыгать на упругой грибной ножке, играя в «классики». Девчонки прыгали, их белые бантики нежно дрожали при приземлении в нужный квадрат. Бешено крутились скакалки, мелькали разящие мячи «вышибал», узкие плечи бились в «петушином бою».

Путешествуя по газону в поисках первых шампиньонов, я обнаружил чудесного солдатика, залежавшегося в земле с дореволюционных времен. Советские солдатики походили на истуканов с острова Пасхи — руки по швам, а этот был в авантажном кивере и делал изящный выпад штыком в сторону воображаемого противника. Мой одноклассник был практичнее меня и уговорил сменять солдатика на пачку жвачки. Родители одноклассника работали за границей и имели доступ к американским прелестям. Я же, как и все остальные ребята, имел доступ только к вару и сосновой смоле, с помощью которых мы и удовлетворяли свой жевательный инстинкт. Инстинкт и вправду удовлетворялся, но вар со смолой не были предусмотрены для того, чтобы пускать из них пузыри. Это тебе не всамделишний bubble gum! В общем, я покрасовался пару дней на бульваре со своими пузырями до скончания пачки, а солдатик до сих пор красуется в коллекции моего одноклассника. Он стал антикваром. «Ценный экземпляр, — сказал он как-то мне. — Таких мало осталось».

Первого мая вдоль Гоголевского бульвара неспешно ползли грузовики, в кузовах которых стояли строем скамейки с прямоспинными солдатами. Лязгали гусеницами танки, возвращавшиеся с парада на Красной площади. Траки коверкали асфальт, но страна его не жалела. В стране было много танков и много асфальта. Раздобревшие от сытной каши солдаты затягивали мальчишек в кузов, сажали на огромные колени, давали погладить отполированный старательными ладонями приклад карабина. Самые удачливые пацаны рассаживались на танковой броне. В то время военные люди казались мне на одно доброе лицо.

Тем же первомайским вечером эти же самые солдаты с одним и тем же озабоченным лицом устанавливали на бульваре возле метро «Кропоткинская» салютные механизмы, которые с оглушительным треском выплевывали в небо разноцветные огоньки. Огоньки расцветали в неживой темноте диковинными узорами, переливались как стекляшки в калейдоскопе, шипели от соприкосновения с тьмой, обреченно гасли. Прилепиться к небосводу или хотя бы долететь до луны не хватало световых сил. Озябшие зрители с разгоряченными глазами разбредались по домам отогреваться водочкой с соленым огурцом, чаем со сладкой конфетой, вареньем, тортом, пирогом.

За исключением песочницы и газонов, никаких аттракционов на бульваре предусмотрено не было, своими забавами мы руководили сами и не зависели от прихотей аниматоров и наличия карманных денег. За аттракционами я отправлялся за ручку с мамой в Парк культуры и отдыха имени Горького. Поход туда всегда приходился на воскресенье — выходной в стране был только один. Мама — в тщательно сбитом набок малиновом берете и в длинном пальто, купленным будто на вырост, я — обвязанный с головы до ног бабушкиными неутомимыми спицами: шапочка с пумпоном, красный свитер со спартаковской полосой, шерстяные штаны.

Грандиозный вход, зарешеченный гигантскими колоннами, сигнализировал: эй, парень! ты со своей шерстяной шапочкой попал в другой мир, которого, говоря по правде, ты не заслужил. Грандиозный фонтан обдавал каплями живой воды, и тебе больше не хотелось пить, только пи́сать. Дорожки были посыпаны толченым кирпичом и важно назывались гаревыми. Они выглядели исключительно опрятно, и совершенно неважно, что красная пыль немилосердно пачкала твои единственные ботинки и пробивала носки до нежной кожицы. Всюду были понатыканы высоченные статуи — девушка с веслом, девушка с теннисной ракеткой, пловчиха в купальнике на стартовой тумбе, голый мужчина с олимпийским диском, стройные греческие божки… Предполагалось, что от их разглядывания мальчишеская мысль возвратится то ли в радостную античность, то ли устремится прямиком в светлое будущее, в котором обитали исключительно спортсмены и спортсменки, боги и богини. Советские вожди уже вконец охренели и перестали понимать, в какую сторону дует ветер времени. В любом случае от разглядывания статуй нечеловеческого размера с их нечеловеческими грудями и гениталиями цыплячья шея немилосердно ныла, в гипсовую красоту хотелось запустить увесистым камнем. Но я сдерживался, мое поколение еще не вошло в силу.

Я усаживался на ласковую карусельную лошадку, хватался за скользкую гриву, нарядный помост набирал обороты и кружил голову, размывая окружающую среду в акварельную кляксу. Но этого головокруженья тебе было мало, ты тащил маму в тир, где надежная винтовка возвращала мозги в сосредоточенное состояние, напрягала руку, напружинивала глаз. Эта волшебная винтовка с лоснящимся прикладом не предназначалась для пацанских рук — они немилосердно дрожали от чересчур тяжелого счастья, так что мой выбор мишеней был ограничен. Стрелять на весу в расположенные повыше цели я не мог — руки падали вниз. А как славно было бы двухкопеечной крошечной пулькой привести в действие лопасти мельницы или часы с ржавым боем! Но мне приходилось укладывать винтовку на прилавок и целить только в то, что находилось на его уровне, — то есть в транспортер, перевозивший вырезанных из консервной жести зверушек. Я таил дыхание, дожидался, когда зверушка доползет до прицельной прорези и нажимал тугой крючок. Зверушка металлически взвизгивала и безвольно валилась за линию недалекого горизонта. Я ощущал себя настоящим охотником. Винтовка была пневматической, но мне казалось, что в воздухе пахнет порохом.

Чертово колесо возносило над слегка позеленевшей майской землей, байдарочники ловко перебирали веслами — словно жуки-плавунцы лапками — по талым водам Москвы-реки. Находясь там, внизу, ты видел возбужденных воскресеньем людей, которые махали загребущими руками, восклицали, сморкались на гаревые дорожки, плевались на красоту, лузгали семечки, ругались матом, пили пиво. Но при виде сверху они представали чинными прихожанами и не издавали ненужных звуков. Высота заштриховывала лишние детали, город казался пригожее, чем на деле. Из кабинки я видел дальше и обобщеннее, и это сближало с диктаторами всех времен и народов. Наверное, из бойниц кремлевских кабинетов страна виделась таким же аккуратным макетом, на котором было так славно передвигать послушных рабочих, покорных колхозников, вялых интеллигентов и оловянных солдатиков в суконных шинелях. Но выйдя на нетвердых ногах из шаткой люльки, ты попадал прямиком в комнату смеха, где кривые зеркала немедленно приближали к правде жизни, превращая людей в гогочущих средневековых уродцев. Они были шире себя, они были длиннее себя, они были равны самим себе. В обычной жизни я неплохо умел корчить рожи и сворачивать нос набок, но здесь мое умение казалось излишним.

Получив неизбежное мороженое в вафельном стаканчике и пробежав парк навылет, карапузы попадали в Нескучный сад, где родительские сердца бились уже ровнее, ибо топтание по прошлогодней листве, которую таранили бодрые сорняки, не требовало финансовых удобрений.

После долгого перерыва я очутился в Парке культуры пару лет назад. Я не обнаружил там никаких следов прежней жизни — ни статуй, ни чертова колеса, ни комнаты смеха, ни себя самого. Пустота, которую не залить «Кока-колой», не замаскировать актуальным искусством, не заполнить прыщавыми скейтбордистами… Никакой ностальгии я не ощутил, только брезгливость. Коммунисты обращались со временем без жалости — так же безжалостно обошлось оно и с ними, и с нами.

Александр Мещеряков